Федора Дмитриевна ТКАЧЕНКО — обладательница красивого редкого имени, хорошая хозяйка, доброй души человек - удивительно молодо и бодро выглядит для своих 79 лет. Она узница фашистских лагерей. Далеко не каждый может представить себе то, что она пережила в детстве, что вытерпела, через какие круги ада прошла...
- Вопрос «Что вы пережили в детстве?» звучит, наверное, немного неуместно, даже жестоко: никому не хочется бередить старые раны. И всё же, Федора Дмитриевна, что вами было испытано?
- Девочки, даже вспоминать страшно! Я всё думаю, как мы выжили тогда, как вынес нас Господь... Никому этого не пожелаешь — полураздетыми, голодными спать зимой в бараках, чуть ли не на улице, когда идёт то снег, то дождь... Жили они в Белоруссии, в Гомельской области. Когда началась война, мне восемь лет было. Нас у мамы было три девочки: я старшая, сестре моей на год меньше, а третья девочка как раз перед войной родилась. Четыре годика ей было, когда в лагерях померла... Осенью въехали немцы в нашу деревню: стоит она на пути в Москву, через неё все войны проходят. Я с подружкой побежала немцев встречать. А была у нас в деревне женщина, все её Лайбой звали, так она и её семья вышли к немцам на дорогу с гармошкой, хлебом-солью. Встретили их, и спела Лайба частушку, мол, жить стало веселей при немецкой власти. Гуд-гуд, говорят немцы. А они такие блескучие, плащи новенькие, сапоги хромированные, хорошие, и ремни блестят. Посмотрела я на них — и бегом до дому. А там — мама: «Где ты шляешься?» — спрашивает. «Немцев встречала, - отвечаю. — Ты знаешь, какие они хорошие, красивые люди!». «Что ты бегаешь к ним, это же враги наши! Посмотрим, как они будут к нам добры»... Мудрая у меня была мама...
Немцы в тот раз приехали и уехали. Им надо было в местечко Озаричи, там у них штаб был. И тишина настала... Убрали в сорок первом году хлеб, что ещё колхозом насеяли, и в сорок втором убрали урожай, посеяли на сорок третий... А в сорок третьем году выгнали нас из деревни, потому что фронт стал очень уж близко. Пригоняют в деревню Хоромцы, это в ста километрах от нас. В деревне той — ни одной хаты не сожжённой, только сарай стоит. Туда нас и загнали. На следующий день собирают нас закапывать трупы, что остались после пожога деревни. Насмотрелись мы там... Видели женщину, обгоревшую как уголь, чёрную, а на груди у неё — ребёночка, беленького ещё, несгоревшего - мать его в пожаре своим телом задушила. Мама тогда слегла, не поднималась. Ухаживала за нами бабушка. Месяц мы прожили в той деревне. Потом, как позже выяснилось, пришла женщина, из деревенских, к немцам и сказала: «Мазур Мария не хочет идти к немцам на работу, она не болеет, она притворяется». Это она про маму мою. Немец всё записал и пришёл к нам в воскресенье. Немец озвучил список, где была и мама моя: «Собирайся, бери лож ку, миску и выходи на шлях — на дорогу, значит. Сядешь на машину, поедешь в рай, где не будешь работать, а будешь только пить и есть». Всё поняла моя бабушка: приготовила нам мешок сухарей, килограмма два пшена и чугунок с кашей.
Привезли нас в лагерь: колючая проволока посреди чистого поля. Посадила нас мама на кочку и говорит: «Сидите, девки, да никому не отдайте сухари, а то голодать будем. Я пойду, может, деревенских кого найду, веселей всё же будет». И правда, нашла она братову жену с тремя дитями. Приводит их мама к нам, накормила сухарями, они запили водой из болота и сыты стали.
Наутро нас выгоняют в другой лагерь. И так всю зиму, с января до апреля, нас гоняли по лагерям. Как мы выжили — не знаю... У мамы с собой кресало было — значит, и огонь всегда был. На всю ночь делали костёр, чтобы погреться, обсушиться. А готовила мама так: положит в чугун один сухарик, он разварится, потом сыпанёт пшеница немного, разольёт по кружке — и каждому по глоточку. Что мы только не заваривали в нашем чугуне! И берестину, и веточку хвои. У бересты хоть вкуса никакого нету, а хвоя — горькая! Но рядом мама: пей, говорит, не то получишь. И я пила.
В результате оголодали мы так, что, бывало, смотришь на солнце сквозь руку на запястье — а там одна кожа, аж солнышко просвечивает. А вши нас как заедали, страшное дело! И бомбили нас... Однажды вечером, на какой-то стоянке пустили среди людей команду: тушите костры! Присыпаем угольки, а над нами уже самолёт завывает, бомбы на нас скидывает. Мама подхватила нас, побежали мы в поле... А куда? Когда бомбят, лежать надо! Прятаться! Ну, пролетел самолёт. Вернулись мы, давай тётку нашу искать. А она спит! Даже ухом не повела!
Нас и расстреливать собирались в лагере. Собрали всех, вытащили два пулемёта, поставили людей в четыре ряда, приготовили неподалёку женщин с лопатами — чтобы закапывать нас, очевидно. Мама говорит нам: «Постарайтесь попасться под пули, чтобы сразу умереть, не — засыпят вас землей живыми, станете тяжело и долго умирать». И хоть бы кто из нас застонал, хоть бы кто закричал, хоть бы кто заплакал! Молча смотрели на немцев, проклинали в душе. Вдруг слышим — немецкий самолёт летит низко, скидывает на землю пакет. Немец приносит его, разворачивает — там бумага. Они её читают и говорят нам: всем разойтись, пулемёты убрать. Так и не расстреляли нас.
Оказались
мы наконец в местечке Озаричи. Надо сказать, не всегда немцы нас гнали: иногда
это были финны, мадьяры (венгры). Они ещё похуже немцев были. Если не убьют по
дороге, то загонят так, что уж неживой будешь. Немцы хоть давали дорогою
отдохнуть. Так и гнали нас немцы из лагеря в лагерь, пока сами они отступали.
Помню, дядя какой-то говорит: «Вот как немцы-то драпают, это их сибиряки
прут!». Я прислушалась,
мне интересно стало. Спрашиваю: «Дядя, а сибиряки большие?». «Конечно, большие!
Видишь, как немцы драпают!». Ну, думаю: наверное, сибиряки такие большие, как
берёзы! А что с меня было взять! Мы-то и поезда в глаза никогда не видели, а
тут — сибиряки...
Видим однажды: к утру нет ни немца, ни проволоки. Что же это такое? Старшие-то знают, что освобождать будут, а мы, дети, думаем: всё, постреляют нас.
Тут выходят из леса разведчики:
- Здравствуйте, братья и сестры, мы ваши освободители...
Кто с ними целоваться, кто обниматься, кто здороваться! А кто мимо них — тот на минах подрывается...
Наверное, судьба уберегла Федору Дмитриевну, чтобы она смогла жить дальше. Дарить людям своё добро, растить детей и внуков, а потом ещё и правнуков. Чтобы помнить. Ибо память — незыблемая ценность всего человечества. Особенно о том, что было тогда, в страшные годы войны и оккупации.
Щедрина П. Живая память, горячие сердца...//Пикник. – 2012. - №103-104. – апрель – с.15